Леонид АндреевSOS. SOS (Андреев Леонид)
Я долго, долго-долго-долго, откладывал создание этой записи. Потому ли, что не знал (и сейчас не знаю), в какой форме ее подать, или из-за того, что материал достаточно сложный и большой по объему, то ли в связи с тем, что я уже столько писал об Андрееве…
Книга «Леонид Андреев “S.O.S.” » 1994 года издания – собрание дневниковых записей (1914-1919), писем (1917-1919), статей (1919) писателя и посмертных о нем воспоминаний современников. Это хорошее профессиональное издание редких, а порой эксклюзивных, материалов о Леониде Андрееве, сопровождаемое подробными примечаниями, списками имен, произведений, биографическим справочником и пр.
Оценка: 8,5/10
Рекомендация: Прежде всего поклонникам, биографам Андреева, исследователям его творчества. Может книга понравиться и интересующимся переломной в истории России и мира эпохой. Собранные в издании документы – частное, субъективное свидетельство о времени, но все-таки свидетельство, а также тем, кому интересна человеческая личность, внутренняя жизнь ума и сердца человека как такового. Все-таки письма и дневники как текст имеют особый характер откровенности, честности, внутренний правды написанного. В общем, я рекомендую книгу «широкому кругу читателей». Это, скажем так, историко-биографический, субъективно исторический, литературоведческий документ. И само по себе интересное чтение.
Что же можно сказать о прочитанном? Основная часть записей, собранных в издании, относится к 1917 – 1919 гг. Кризис. Лет восемь назад, в другую политическую обстановку, Андреев построил дачу в Ваммельсуу, на Черной речке. Это финская территория, но Андреев не был беглецом, эмигрантом, как многие известные писатели времени. В 1918-1919 гг. он оказался случайным заложником ситуации, изгнанником на финской земле. А в 1917 году он в Петербурге с радостью и ликованием встречает залповый рокот революции из окон квартиры, выходящих на Марсово поле. Но разочарование, по масштабам подобное бездне, не заставило себя долго ждать.
Отныне все мысли Андреева – о России, ее прошлом, настоящем и будущем, ее людях (не только интеллигенции!), её возможных и невозможных путях. За 1918-й год Андреев не написал ни одного художественного произведения, хотя вынашивал идеи, обдумывал «Дневник Сатаны» и «Ночной разговор», зато страницы писем и дневников о России.
Кем же был Андреев, так радеющий и в свое время призывающий к революции, но так горячо, страстно, в полные силы ума и сердца отвергший вставшую под большевистские знамена русскую революцию? Монархистом, презирающим Николая II и прежний уклад жизни? Либералом, называющим плохой любую действующую власть? Мизантропом и русофобом, как огульно называют его сегодня некоторые «разбирающиеся» люди? «Коленопреклоненным перед империалистической идеей человекоистребления», как преступно и цинично писали о нем в советских учебниках? Проповедником Божьего слова, как иногда пишут сегодня в предисловиях к современным изданиям его прозы? Конечно, желающие подтвердить свои недалекие оценки смогут найти подтверждения своим словам и в этой книге. Ведь называет Андреев Ленина «безумным мясником», заключая, что «народ, допустивший Ленина, достоин только пощечин». В то же время здесь, на страницах дневников и писем последних лет жизни, Андреев вскользь, мимоходом, говорит о Боге, пишет слово «Бог» с большой буквы. Однако оставлю ответы Андрееву и его читателю. От себя, если мои слова об Андрееве заслуживают какого-то доверия, скажу, что Андреев любил Россию, болел за русских, он бунтовал против векового рабства, установленного монархией, он хотел преобразований, мечтал о переустройстве страны, о свободе и благе народа. Но принять, одобрить действия Ленина, Троцкого, Луначарского и компании, понять воцарившегося в 1917-м году хаоса, будучи глубоко совестливым и гуманным человеком, никак не мог. Имел ли он четкое представление о будущем, программу его устройства? Вряд ли. Все-таки многие его предсказания и предположения по прошествии лет кажутся весьма наивными. Но боль и разочарование, которые испытывал Леонид Андреев от несоответствия реальности ожиданиям, от бессилия и страшного желания хоть что-то изменить, как-то повлиять на ход событий – они настоящие. И это они убили 48-летнего писателя в 1919-м году. Иногда я думаю, что бы испытал он, увидев дальнейшую судьбу России, улицы имен Ленина, Луначарского, Троцкого в каждом русском городе, памятники им, и т.д. Наверное, ему бы пришлось умирать вновь и вновь. Поэтому, может быть, и своевременно в чем-то? В одно верю: своего отношения ни к царизму, ни к новой власти, на крови взращенной, он бы не изменил. Трагически оказавшись идейно чуждым старому и новому режимам, он никогда не обслуживал ни один из них и не писал того, что было бы чуждо ему самому. Он никогда не шел против своей правды. Если даже где-то в чем-то и заблуждался, делал это искренне.
Еще пара обще-частных замечаний по книге. Не так давно я читал дневники Андреева 1897-1901 гг. Двадцать лет между теми дневниками и этими. Колоссальный жизненный и писательский опыт в эти двадцать лет. Это все тот же несколько наивный в самооценке и амурных делах человек. Но если там - неизвестный начинающий литератор, то здесь – знаменитейший писатель, в своей прозе воплотивший заветы и элементы реализма, романтизма, символизма и экспрессионизма, реформирующий своими пьесами традиционное представление о театре, публицист, к мнению которого прислушиваются. Если тогда он обещает и жаждет проповедовать смерть и ужас, то сейчас хватается руками за голову, видя воочию царство смерти и ужаса. Помимо политических рассуждений и наблюдений Андреева интересны и его рефлексии о собственном писательском пути, оценки окружающим его людям, рассказы о делах житейских. Сколько бы ни старались читать Андреева как безнадежного пессимиста, ничто человеческое ему чуждо не было, он обладал чувством юмора, он глубоко чувствовал, искренне любил. Особенно ясно это прочитывается в его письмах к матери, отрывки из которых я приведу последними, ибо политика политикой, но завершить хочется на приятной и максимально живой ноте.
А теперь - множественные и достаточно подробные цитаты* Андреева – штрихи к портрету. А вдруг кому интересно?! Нет – так для себя, для тиражирования и сохранения. Начну со злободневного, политики, революции, продолжу вещами общемировоззренческими, историями из жизни, оценками своей литературной деятельности, завершу письмами матери. Курсив – мой.
_____
«Я также еще надеюсь, но какой горький напиток – эта надежда! Пьешь как будто много, а уста сухи, и жажда становится мучительной, как в пустыне. Каждый день дух падает и умирает, как подломленный, и сколько надо усилий, чтобы воскресить его для нового наступающего дня! Конечно, я всемерно готов и хочу шагать в ряду честных людей. Пусть это будет новая партия, которой еще никогда не было в России: «партия честных».
Всегда я был и навсегда останусь другом всех обездоленных, униженных и оскорбленных; когда-то эта дружба связывалась у меня с понятием «социализма», который так горячо и так порою искренне лгал миру о своих великих идеалах общечеловеческого счастья и свободы
. Ныне, в момент испытания, он сронил наземь маску гуманности и явил свое истинное лицо жестокого хищника: кучки людей, эгоистически борющихся за свое благо, хотя бы это их благо в полном и гибельном противоречии с благом народа, всего человечества. Классовая борьба!.. Как мы раньше не уясняли себе истинного и злого смысла этих слов?
И нынче я враг социалистов, как и всякого класса в его своекорыстных, узко себялюбивых устремлениях
, и пролетарские расстрелы в их кощунственно лживом параде мне еще более ненавистны, нежели прямые и циничные виселицы Николая. «Люблю тебя, сосед Пахом: ты просто глуп, и слава Богу»… А этот Пахом называет себя Брутом, лжет, бесстыдничает, зверствует, заставляет целовать свои срамные части, нагло утверждая, что это икона. Эта гнусная «Гуманитэ», продолжающая звать себя «человечностью»! И если всякий класс в основе своей эгоистичен, то эгоизм социалистов воистину страшен и необъятен, как воплощение тупости и человеческой ограниченности. Опираясь исключительно на невежество (и подлость), как Николай опирался на штыки, их образованные и бесчестные вожди вынуждены приносить присягу на глупость и дикарство, и так создается то царство скотства <…>».
«Должен сказать, что в «большевизме» я вижу не одну только отрицательную сторону. Если верхи его почти сплошь пропитаны ложью, корыстью и обманом, то на низах его явственно веет чистый дух народного восстания . Пусть это только «восстание рабов», темных, невежественных, даже жестоких и ленивых – я все же не могу осудить рабов и пропеть хвалу рабовладельцу. Мне отвратительны грязь и кровь, которыми сопровождается их шествие, мне страшна их глубокая неправосудность, мне мучительна их слепота, их дикое невежество, их тупость и низкие лбы (рабы не виноваты, что они невежественны и у них низкие лбы) – но мне понятно их восстание и трогательна их вера в близкое царство справедливости ».
«И до конца остается необъяснимым и необъясненным то, чего и никто объяснить не мог: как столь великолепно начавшаяся революция превратилась в голый поток грязи, крови и безумия?
Или в этом сказывается самое существо человека, животного, в массе своей злого и ограниченного, склонного к безумию, легко заражаемого всеми болезнями и всякую, самую широкую дорогу кончающего неизбежным тупиком?
Все, что делает человек, прекрасно в наброске и отвратительно в картине. Эскиз христианства чудесен, но его картина с папами и Торквемадой – безобразна. Начинает гений, а продолжает и кончает идиот и скотина.
Чистая и свежая волна морского прибоя ударяет в грязный берег – и, грязная, возвращается назад, неся пробки и скорлупу.
Начало любви, начало жизни, начало Римской Империи и русской революции – все начала хороши? Но конец их? И если отдельному человеку удавалось умереть так же хорошо, как родился, то массы всякую литургию кончают погромом, всякую церковь обращают постепенно в бардак.
Оттого искусство человека так высоко стоит над его жизнью.
В искусстве Гений начинает и Гений кончает. Болван, подражатель или критик, бессилен что-нибудь изменить и испортить в картинах Веласкеса, скульптуре Анджело, в стихах Гомера и т.д. – если только совсем не уничтожит вещи, что часто бывает. Поэтому болван и ненавидит искусство: ему там нечего делать, скучно и противно.
Везде же, где искусство соприкасается с массами и дает им право на участие и деятельность (театр), болван губит и заканчивает своим дурацким аллилуйя».
«Мне не жаль Николая 2-го, я когда-то слишком ненавидел его, чтобы перейти к иному чувству. Бездарный и бессильный, злой неудачник – он заслужил свою судьбу. Но расстрел его – безобразен, невыносим для ума и человеческого сознания, как воплощение глупости, безобразия и жалкой низости. Все в мире подчиняется закону формы, и невозможно, чтобы последний «из Комнинов», или Бурбонов, Стюартов, Романовых кончил свои дни тем, что его забодала корова или за углом «расстрелял» пьяный хулиган, сам достойный виселицы и презрения. Голова Крестителя на золотом блюде – это трагедия, но та же голова на разбитой тарелке, рядом с огрызком огурца и хвостом селедки – сущий вздор. Или… это начало новой трагедии? Трагедия руссика, как холера азиатика? Или и бодливая корова должна занять свое место в судьбах русского народа? <…> Необразованные люди, неучи, не понимают, что для казни (а казни императора особенно) нужна же хоть какая-нибудь обстановка! Вероятно, он был очень бледен и оттого казался совсем рыжим; и до последней минуты разглаживал усы. Его проборчик, его портретно-медально-монетное лицо. Куда попали пули? Как он лежал потом? Кто взял себе его сапоги? – хорошие сапожки».
«Революция столь же малоудовлетворительный способ разрешать человеческие споры, как и война. Только низкое состояние Двуногого допускает и частью оправдывает эти способы. Раз нельзя победить враждебную мысль, не разбив заключающего её черепа, раз невозможно смирить злое сердце, не проткнув его ножом, то и понятно: деритесь!»
«… весь мир, наше собственное прошлое, все прошлое Земли вплоть до Библии и Содома видится в особом освещении, будто смотришь сквозь решетку из окна сумасшедшего дома. Желтый дом несомненный. И одни сумасшедшие едят стекло, собственные экскременты, говенной мазкой пишут картины, а другие будто-нормальные пишут статьи, где доказывают, что стекло вредно для желудка, а экскременты не вкусны, говенным же помелом нельзя написать красивой картины: не эстетично-де! Ручейки глупости и навозной жижи, скромно журчавшей где-то по задним дворам, разлились в реки и целые моря, и по ним величественно плывут социалистические корабли, кто носом, кто боком, а кто жопой вперед. Зрелище непостижимое!
В истории «великая русская революция» займет исключительное место как небывалый дотоле момент, когда частью мира правил, как самодержец, коллективный Дурак. Всякая глупость есть маленькое сумасшествие - это важно, и это надо всегда помнить, когда имеешь дело с человеком; и всякая безнравственность есть также нечто близкое к сумасшествию.
Понятно, что став господинами в России, глупость и безнравственность дали во множестве своих проявлений типичную картину сумасшедшего дома, колоссального сборища умалишенных. Умалишенные правят, пишут, стреляют и несут на своих собраниях такую ахинею, от которой просто парализуется живой ум. Умные мошенники и честолюбцы, Ленин, Троцкие и другие, жмут из этой массы свое масло. Но умен ли Ленин? Я думаю, что это просто нередкий вид «рассуждающего дурака», умоподобного, как есть человекоподобные обезьяны. Кроме того, он циник, где-то в исподе своей души грязное животное
».
«Но неужели Ленин остался жив? Что же, значит так надо: и Россия еще не до конца претерпела, и этому сверхмерзавцу судьба готовит иную, более жестокую участь. А может быть, и лавры. Убил одного – на каторгу; избил тысячи – ты Самсон, а удалось истребить Россию – совсем уж великий человек. Таков закон!»
«Это переворот – но переворот с ног на голову. Все – кверху ногами. Наступает день – и застает эту картину: все кверху ногами. И так, говорят, надо жить. Бессмысленное, не воображаемое даже воображением, становится единственно реальным и сущим. Они – правительство России, власть. Они будут управлять Академией Наук, университетами, издавать законы, они, безграмотные. Ясно, что этого не может быть, но это есть, существует, это факт! И я ничего не могу понять, и этой жизни я не могу вообразить, как если бы мне надо жить под водою. Конечно, это скоро кончится – но когда, но как? Этого в истории еще не бывало. Когда приходили и брали власть варвары, они все же приносили с собой какой-то образ жизни, устройство – а эти? Парижская коммуна не то. Здесь – восстание тьмы против знания, глупости против ума. И победа, и власть. Нет, не могу».
«… все разрушено, и мне страшно подумать, что, например, представляет собою теперешняя молодежь из школ Луначарского: какая пустота, какая мерзость душевная, какой тлен! И прежде Россия была бедна интеллигенцией, а теперь нас ждет такая духовная нищета, сравнительно с бедствиями которой экономическая разруха и голод являются только наименьшим злом. Внешне нам могут помочь иностранцы, а кто спасет нас изнутри? Только энергичная работа всех оставшихся и хранящих традиции русской культуры может спасти народ и страну от окончательной гибели. Резюмирую сказанное. Я беру на себя целиком дело антибольшевистской пропаганды в государственном масштабе, <…>»
«… Кто разрушил Россию? Кто продолжает терзать ее полуживое тело? Личности? Николай? Ленин и Троцкий? Нет – отсутствие личностей, несчастье некультурного народа, в котором слишком много толпы и слишком мало индивидуальностей с их сознанием и волей. <…> В России разрушено больше, нежели ее «молодая» промышленность: в России разрушен человек, поскольку он начинал быть и выявляться. И мое душевное желание: восстановить человека, возвратить его и направить к тем высшим устремлениям личности, к тому порогу высокого сознания и долга, за которым личность вступает на /первые ступени Божества/ путь совершенного человеческого существования. <…> Массы были приведены в движение и фанатическое неистовство обещанием чуда, необыкновенного праздника, который наступит на земле. Кто был ничем, тот будет всем. И это завтра – сейчас – сию минуту! И отсюда такое роковое бессилие всех трезвых слов, трезвых программ и честных, но трезвых обещаний <…>»
«Конечно, как двухголовый теленок, как всякий монструм, биологически нелепый, большевизм должен погибнуть , но когда это будет? Приспособляемость человека чрезвычайно велика, растяжимость его шкуры огромна; сейчас большевики содрали и натянули эту шкуру на барабан, колотят и сзывают зевак и ослов – но когда барабан лопнет? А какой вид будет иметь Россия, когда уйдут большевики! Страшно подумать. Больше всего меня страшит страшная убыль в людях. <…> В России и так было безбожно мало интеллигентных, образованных людей – сколько же их осталось теперь? Действительно страшно вообразить. Вспомнить всех этих бесчисленно расстрелянных офицеров, начальниц гимназий, попов, каких-то гласных, земцев, профессоров и прочих неведомых, их имена Господи веси. А каждый образованный человек – это как дерево, которое требует определенного времени для своего роста; сожгут у меня дачу, я в год выстрою новую, а сгорит береза рядом – жди 25 лет!»
"<...> И слово ч е л о в е к было выкинуто из большевистского словаря. Простым и грубым приемом, подобным удару мясницкого ножа, весь бесконечно разнообразный мир человеческих существ был разделен на две половины: буржуазия, которая не должна иметь ни прав, ни власти, и "революционного пролетариата", которому отдаются все права и беспощадная диктатура над целым народом. В этом до нищенства упрощенном виде встает мир перед глазами ослепленного раба, и всей своей бунтарской громадой он стекается под большевистские знамена. Уродливый ублюдок, дикая помесь Революции и Бунта, свободы и тирании, большевизм гордо поднимает над народом свою маскарадную рождественскую харю и объявляет себя единым и истинным Богом революции.
Как божественную власть имеющий, как сам папа, он отлучает от церкви всех, несогласных с ним: сперва отдельных лиц, вроде Плеханова потом целые группы профессоров, ученых, офицеров, потом классы, потом и самые революционные партии, которые он именует социал-предательскими. И испуганная Революция, вдруг поставленная под подозрение, робко жмется пред Самозванцем, который лжет ее языком, пишет на ее бланках и ставит внизу ее царственные печати. <...>
Если Ленин когда-нибудь мечтал о том, чтобы стать великим социальным реформатором, то мечты его рушились бесславно и жалко. Все, что он сумел добиться - это стать только Пугачевым. Зачатый во лжи, рожденный в атмосфере измены и уголовной каторги, отбросивший все человеческое и нравственное, как ненужный балласт, он явился магнитом, притягивающим к себе все порочное, тупое и зверски ничтожное. Новый "собиратель Руси", он собрал всю каторжную, всю черную и слепую Русь и стал единственным в истории повелителем царства нищих духом. Ни одному народному вождю не удавалось собрать под свои знамена столько воров, убийц, злых выродков, такую колоссальную армию тупых и зверских голов! Кого он ни зовет, к нему приходят только воры, среди которых бесследно теряется кучка честных, но не мудрых фантазеров, обманутых невежд да слепых, как совы, и бесчувственных доктринеров. Если не всякий большевик - негодяй, то все негодяи России стали большевиками, как они были и станут черной сотней, как они готовы стать всем, что даст им деньги и безнаказанность.
Двадцать пятого октября 1917 г. русский стихийный и жестокий Бунт приобрел голову и подобие организации. Это голова - Ульянов-Ленин. Это подобие организации - большевистская Советская власть.
<...>"
" <...> имея глаза и уши, имея разум и волю - надо быть или таким же дикарём, как сами большевики, или человеком, который страдает нравственным помешательством, чтобы остаться равнодушным к бесчеловечной деятельности большевиков и называть её каким-нибудь другим именем кроме преступления, убийства, лжи и грабежа. Нужно быть самому нечеловечески, скотски или безумно безнравственным, чтобы называть «внутренними делами» тот случай, когда здоровенный мерзавец насилует женщину, или жестокая мать истязает ребёнка и не вмешиваться под тем предлогом, что упомянутые действия некоторой группой людей называются «социализмом» или «коммунизмом» ".
"<...> Не так страшно умирать или терпеть страдания, граничащие со смертью, когда ты чувствуешь за собою руку Закона, который так или иначе, рано или поздно, но не позволит безнаказанно проливать твою кровь, не уподобить тебя простой бутылке кваса, которую походя вылил на мостовую кто-то пьяный и беззаботный. Не страшно умирать, когда ты ещё веришь в совесть убийцы и думаешь, что в ней он найдёт рано или поздно свою кару.
Но страшно умирать, но невыносимо больно страдать, когда это происходит на площади, среди бела дня, под равнодушными взорами людей и самого Неба - и знать, умирая, что нет совести у убийцы, что он сыт, весел и богат, что под покровом лживых слов он не только не потерпит кары, но заслужит чей-то восторг, чьё-то уважение и низкие поклоны! Страшно, когда детишки голодны и умирают, а убийцы сыты, и Троцкий в свой рот опрокидывает последнюю бутылку молока! Страшно знать, что для мертвецов не хватает могил в Петрограде, а для этих господ открыты дороги не только на Принцевы острова, но и по всему миру, что с их награбленным богатством им доступны все лучше климаты, все лучшие места продажной земли! Невыносимо думать, умирая, что на чьих-то бесчеловечных весах ты весишь не больше мошки и твоя драгоценная жизнь выбрасывается из мира, как плевок.
И я не знаю, насколько моя вера в человека может найти себе отклик в мученическом Петрограде: там едва ли верят теперь не только в человека, но и в Бога.. И это: потеря всех верований в человеческую и божескую справедливость, безнаказанное попрание всех высших свойств человеческой души - есть страдание большее и горшее несравненно, нежели все физические муки в большевистских застенках.
Оттого мы все почти сумасшедшие, оттого даже наиболее стойких из нас лишь тонкая грань отделяет от последнего отчаяния и самоубийства. Трудно сохранять жизнь - почти счастьем кажется избавление от неё!"
«Кто позаботится о личности, если мы, художники, отдадимся политике и общему, класс ли это, государство, Россия ли? «Человека-то и забыли»! Ведь России нет, и класса нет, и масс нет, и Франции нет, а есть Иван, он же Жан Вальжан, он же Христос, Гамлет, Карамазов, Базаров.
Особенно страшна для искусства, гибельна и опустошительна теперешняя политика, вся основанная на группах, классах и массах, а не личности. Марксизм убил личность вконец, это ужасно, это создает нищенский мир.
Все, даже противники Маркса, не социалисты, мыслят и видят мир по Марксу, все мозги в плену вавилонском. Нет ни великих людей, ни малых, ни злых, ни добрых, ни праведников, ни злодеев – есть только группы, классы и процесс, по которому неуклонно движутся эти группы и массы. Ужасающий исторический детерминизм. Когда Фриче рассматривал Гамлета как жертву классовой феодальной психологии, мы хохотали и даже Горький смущался. Но сейчас всех Гамлетов в мире рассматривают так, и мы не хохочем, мы серьезны, как идиоты в бане, и в лучшем случае смело спорим: нет, Гамлет не был феодал, он был почти мелкая буржуазия или даже демократ! Ведь еще вопрос, кто был сам назаретский Иисус: создал ли его пролетариат, или же тогдашняя буржуазия? Выгодно ли было его учение революционному пролетариату? Нет и нет! Оно отвлекало его от земли и учило покорности, оно оставляло власть Кесарю и было в конце концов простой зубатовщиной. В то же время тогдашняя буржуазия… и т.д.
Человеческая личность – вот что самое богатое и самое лучшее на земле. Она богаче Урала и спектр ее великолепнее спектра самого солнца.
Хочешь золота? Хочешь гелия и урана? Все в ней есть и еще кое-что, не открытое. И личность убита! Сложное тело, состоящее из всех элементов мира, заменено простым телом класса или нищенским сочетанием водорода с кислородом. И нас, художников, приглашают кататься на лодке по Н2О и обонять С1К, целуя ННУ! Ты личность в высокой степени занятная, но до чего ты становишься прост и ясен, если поставить тебя в современный станок: мелкий буржуа – и все тут. И что бы ты ни думал, мысли твои будут мелко-буржуазными, и когда ты кричишь «Варя!» - это сквозь твое послушное горло кричит мелкая буржуазия, захотевшая жрать».
________
«Поступки и действия отдельного человека могут быть рациональны или безумны. Выступления масс всегда психоэпидемичны. По-видимому, это закон человеческого общежития. Государство, власть, революция – психозы.
Какой ужасный вред принесли Дарвин, Маркс, вытеснившие науку о Духе наукой о Материи. Уродливый, но популярный, ничтожный, но влиятельный Фриче, объясняющий Гамлета борьбою классов в датском королевстве, вот для меня истинный ужас. Это так соблазнительно: все объяснить, и притом объяснить так, чтобы все было понятно! И так как Дух наиболее трудно объясним, то его и заменили пищеварением.
«Человек есть то, что он ест». Мило, благородно и всем понятно. А сколько таких общедоступных формул «пролетария», «класса», «исторических и климатических условий», «добавочной стоимости». Поборолись немного наши Михайловские за «роль личности в истории» и незаметно продали ее за «добавочную стоимость».
«Но неужели Горький так и уйдет ненаказанным, не узнанным, не разоблаченным, «уважаемым»? Конечно, я говорю не о физическом возмездии, это вздор, а просто о том, чтобы действительно уважаемые люди осудили его сурово и решительно. Если этого не случится – можно будет плюнут в харю жизни.
Опасная и ужасная вещь – справедливость. Захотеть ее, сосредоточить на ней свои мысли, сделать ее целью исканий – это либо сойти с ума, либо дойти до крайнего отчаяния, до ненависти к земле и небу.
Самые тяжкие муки я испытывал в те несчастные дни, когда почему-либо хотел и искал справедливости. Это страшнее всего.
Горький и его «Новая Жизнь» невыносимы и отвратительны именно тем, что полны несправедливости, дышат ею, как пьяный спиртом. Лицемеры, обвиняющие всех в лицемерии, лжецы, обвиняющие во лжи, убийцы и погубители, всех обвиняющие в том, в чем сами повинны. Убийцы».
«Можно изменить клятве, данной живому, когда он жив, тут можно спорить; но клятва мертвому, во имя которой он и умер, не нарушима без нарушения основ народной совести. И мнимая польза, которая может быть принесена нарушением, ничтожна перед тем вредом, какой на долгие годы или даже навсегда будет приносить народу его оскверненная душа.
Этого никогда не понимали и не поймут Горькие, хотя и пишут, «Совесть издохла». И здесь они ошибаются: совесть не «издохла», а убита так же, как убита и Россия, и убийцы её – те же».
____
«Кто знает меня из критиков? Кажется, никто. Любит? Тоже никто. Но некоторые читатели любят – если и не знают. Кто они? Либо больные, либо самоубийцы, либо близкие к смерти, либо помешанные. Люди, в которых перемешалось гениальное и бездарное, жизнь и смерть, здоровье и болезнь, - такая же помесь, как и я. В каком бы то ни было смысле цельный человек ненавидит меня-писателя или боится.
Может быть, и потому, что знает мою ненависть и страх перед его цельностью, хотя бы это была цельность Гете или Пушкина…»
«И все ахнули: «Вот он, пришел!» - и многие перекрестились от страху. Это потом они говорили следом за Толстым: «Он пугает, а нам не страшно!» - потом, когда я изменил себе. Да, в этом все дело – я изменил себе, изменнически изменил. Рожденный проклинать, я занялся раздачей индульгенций – немножко проклятий и тут же целая бочка меду и патоки. Ведь только уксус и желчь у меня настоящие, а вместо сахару – патока. Сладко, но противно. И что такое: желчь с патокой?»
«Временами все мои болезни, соединяясь, дают нечто вроде длительного припадка. Вот уже третий или четвертый день болят голова и сердце, и весь я полон своеобразным чувством тяжелой отравы. Отравлена и голова. Все же пытаюсь держать твердое настроение, смеюсь и шумно радуюсь, и это очень похоже на веселенький домик с окнами на кладбище ».
«Сегодня узнал, что Павел идет добровольцем в Красную Армию и с завтрашнего дня отправляется рыть окопы. Весь так и сияет! Дай ему Бог. Вероятно, он еще хочет искупить свой тяжкий грех – дело в том, что за это время они съели с Андреем всех лошадей в Петрограде, и большевистской кавалерии теперь не на чем ездить. Хоть на палочке! Может быть, Павла самого назначат лошадью для Крыленки, это хорошо, потому что Павел подавал большие надежды в этом смысле. Конина в супе, конина в котлетах и конина на сладкое постепенно стала превращать его в лошадь: крайне любопытный процесс! Так, в последнее время он мог ходить только по середине улицы, притом все время пукая. Ржет он еще слабо, скорее мяучит, но задом бьет; недавно здорово брыкнул квартиранта. В пиджаке сзади уже прорезали ему дырочку для хвоста, хвостом он очень дорожит, говорит, что всегда мечтал. И у него честолюбивый план: поступить верховой лошадью к самому наштаверху, хотя не думаю, чтобы он смог достаточно быстро бегать, когда надо эвакуироваться. И ленив он».
«Живопись я бросил и от скуки, чтобы заполнить пустое время, беру уроки пения. Пока идет недурно. Правильная постановка голоса, к удивлению, отразилась на его силе: реву такой белугой, что красногвардейцы приходят с обыском, думая, что я скрываю нелегальную корову. Пока пою романсы, учительница обещает, что скоро могу перейти к Вагнеру. Вздор, конечно, но увлекает!»
«Жена моя вздумала привезти из деревни поросенка, чтобы выкормить его до степени свиньи и тем обеспечить наше продовольствие в старости. Оказалось, что для вывоза поросенка из Финляндской республики необходимо письменное и личное разрешение Сената, почему Анна, презрев закон, повезла поросенка зайцем, под лавкой в корзине. Орет же этот поросенок, как большевик, и не было у бабы хлопот, так купила порося. В городской квартире Аполлон – так зовут поросенка – скоро освоился, начал таскаться за всеми и в моем кабинете чувствовал себя, как дома. Выходил к гостям и грубо хрюкал. Голос у него – тяжелый и хриплый бас, и этим он до смерти пугал нашу деликатнейшую кошку Екатерину Ивановну , названную так за сходство в своей судьбе и характере с героиней драмы того же названия. Пришлось Аполлона поселить на чердаке <…> , но в первый же вечер Аполлон провалился в трубу! <…>»
«Вчера увидел у Вальтерихи мою книгу, и мне стало обидно, захотелось отнять. Почему всякий болван имеет право читать меня и я – даже радуюсь тиражу и читателю? Подумать: сколько беспросветных глаз засматривало в мои глаза, сколько тупейших мозгов терлось около моего мозга. Нет, обычай тереться носами – лучше и гуманнее».
_________
из писем матери:
«Повторяю, что ваши места самые сейчас безопасные во всех смыслах, просто лучше не придумать. Самый же приход немцев может быть страшен только для молодежи, которую могут забрать, для рабочих и вообще мужчин, которых могут погнать на работы, - а на что им такой гриб, как ты? Пусть, скажут, растет и цветет этот мухомор: мух будет меньше. Опасен их приход, конечно, и для большевиков, но так как ты давно раскаялась в большевизме, еще раньше Горького, и так как никто не знает, что Троцкий твой незаконнорожденный сын, то и в политическом отношении ты вполне обеспечена. Придет к тебе Гинденбург, посмеется и скажет Вильгельму: «Знаете, кайзер, это не старушка, а форменный обормот, сходите сами посмотреть!» Придет и Вильгельм, а тебе что? – сиди себе, да путай».
"<...> Конечно, твой почерк ужасен и твое правописание похоже на правосознанье анархиста; и бесспорно, что твое глубокое презрение к знакам препинания превращает твои рукописи в сплошной маразм и катаклизму, от которых дух захватывает у читателя; и всем известно, что многие крепкие и здоровые люди бессильно рыдали над твоими письмами, отчаявшись найти начало и конец в этом сплошь вязанном чулке без пятки и носка - но все это пустяки. Это внешность. А по существу ты всегда пишешь толково, умно и тонко и каким-то образом ухитряешься в коротеньком письме рассказать чрезвычайно много.
<...>Я сильнее других и, когда нужно, могу сдерживаться и иметь спокойный вид, и это иногда может обманывать других. Мое несчастие в том, что за эту внешнюю сдержанность и спокойствие я долго потом расплачиваюсь всякими болями, телесными и душевными. Те, кто, не сдерживаясь, выражали себя словами, растерянностью, слезами и проч., уже успевают успокоиться и забыть, а я все помню. Да, я очень памятлив, маточка, и если еще иногда забываю сделанное мне зло, то добра никогда не забываю .
<...>, но повторяю и ты это запомни: сколько бы, по твоему мнению, я ни делал для тебя, я и одной тысячной не уплачу тебе, так и останусь твоим должником. У меня скверные нервы и легко раздражающиеся мозги, я бываю груб и криклив, но если я огорчаю тебя, то знай, что сам я от этого мучаюсь и стыжусь, как от величайшего свинства. Просто я недостаточно хороший человек, чтобы полностью отплатить тебе за все твое добро.
<...> Крепко и нежно целую тебя и всегда с тобою".
___
*все цитаты по:
Леонид Андреев. S.O.S.: Дневник (1914-1919); Письма (1917-1919); Статьи и интервью (1919); Воспоминания современников (1918-1919) / Вступ. статья, составление и примечания Р. Дэвиса и Б. Хеллмана. - М.; СПб.: Atheneum; Феникс, 1994. - 598 с., илл.
Нет, завершить все-таки хочу строками из опубликованной в книге заметки Лео Линдеберга "Забытая могила" (1933).
"<...> Несколько могил, одна с высокохудожественным памятником, склеп. В стороне одинокий холмик, заросший бурьяном... Простой деревянный, черный крест, несколько кустиков шиповника кругом... Здесь похоронен Леонид Андреев. Когда, побыв некоторое время у этой могилы и припомнив, кем был похороненный там, иду затем обратно, грустно становится на душе, грустно и стыдно. Стыдно за себя, стыдно за всех нас, русских, живущих недалеко от тех мест,где он похоронен. Неужели Леонид Андреев не достоин того, чтобы мы хоть немного о нем помнили? Чтобы хоть немного чтили его память? Неужели его имя нам говорит настолько мало, что мы не находим нужным даже краткой надписью на кресте указать место его вечного упокоения? Неужели так забыт большой писатель, что не находим нужным даже немного следить за его могилой? Вот мысли, которые приходят в голову, и становится от них больно. <...>"
В 50-х могила Андреева была перевезена на Волково кладбище в Петербурге, в музей-акрополь "Литераторские мостки". Нет, надпись на памятнике, конечно, есть, но стоит этот памятник где-то в сторонке, за кустами, поросший травой - не сразу и найдешь. Впрочем, об этом я уже писал.
To, что ныне по отношению к истерзанной России совершают правительства союзников, есть либо предательство, либо безумиие .
Или: они знают, что такое большевики, которых они приглашают на Принцевы острова для примирения их с растерзанной их же руками и окровавленной, умирающей Россией, – тогда это простое предательство, отличающееся от других случаев такого же рода лишь своим мировым масштабом.
Тот элемент неожиданности, что так остро поразил всех верующих в благость и справедливость союзников, есть также вещь обычная для таких случаев: все предательства неожиданны, и если божественный Иисус прекрасно знает, куда и зачем отправляется Иуда, то все ученики его продолжают оставаться в счастливом неведении вплоть до самого классического поцелуя. Впрочем, я не намерен входить в психологию предательства: она всем нам хорошо известна; что же касается обстановки, – вместо нежного поцелуя – радио и Эйфелева башня, – то она естественно меняется и прогрессирует со временем, не создавая никаких новых ценностей по существу. Нет надобности останавливаться на целях предательства, они все те же со времени Иуды: Голгофа для одного, серебреники для другого. Иногда, впрочем, и веревка… Но это уже относится к патологии предательства, а не к его нормальной и здоровой психологии.
Либо другой случай: союзники не знают , что такое большевики, которых они приглашают для дружеской беседы, – и тогда это безумиие .
Ибо теперь, после полуторагодичного властвования большевиков в России, их выступления в Германии и других странах, только безумный может не знать, какую силу зла и разрушения представляют собой эти дикари Европы, восставшие против ее культуры, законов и морали. Нужно совсем не иметь Разума, чтобы не понять простых и ясных поступков, действий и вожделений большевизма. Надо не иметь глаз, как слепому – или иметь глаза, но ничего ими не видеть, – чтобы не различить на поверхности земли этой огромной России, сплошь превращенной в пепел, огонь, убийство, разрушение, кладбище, темницы и сумасшедшие дома, каким стал от голода и ужаса целый город Петроград, да с ним и многие другие. Надо совсем не иметь ушей – или иметь, но ничего ими не слышать, – чтобы не услыхать этих воплей и стонов, воя женщин, писка детей, хрипения удушенных, треска непрерывных расстрелов, что составляют неумолчную песню России в течение последних полутора лет. Надо совсем не знать разницы между правдой и ложью, между возможным и невероятным, как не знают ее сумасшедшие, чтобы не почувствовать социалистического бахвальства большевиков в их неистощимой лжи: то тупой и мертвой, как мычание пьяного, как декреты Ленина, то звонкой и виртуозной, как речи кровавого шута Троцкого, то беспритязательно простой и наивной, как та ложь, какою обманывают маленьких детей, животных… и народы. Что-нибудь вроде клока сена, которым животное заманивают в стойло, или официального заявления Советов, что через Атлантический океан можно перейти вброд, или человеколюбивого приказа: в виду отмены смертной казни, немедленно расстрелять такую-то кучку буржуев. В частности, слух союзных правительств должен быть поражен особым и смертельным недугом, чтобы не слышать не только воплей России (нынче весь мир вопит), но и тех вразумительных и ясных докладов о сущности большевизма, что делались им г. Нюлансом, г. Скавенниусом и другими, очень многими другими, достойными доверия людьми.
Далее: надо совсем не иметь памяти, как не имеют ее умалишенные, чтобы забыть о пломбированных вагонах, о происхождении русского большевизма из недр германского имперского банка и преступной души Вильгельма, о Брестском мире, который германские агенты совершали с теми же германскими агентами, как последнюю возможность победы над Согласием. При этом попутно следует забыть Пруссию и Галицию, до насыщения пропитанные русской кровью, и Корниловых – Калединых, павших одиноко жертвою долга и союзной верности, и адмирала Щастного, и Духонина, и разрушенный Ярославль, и мальчиков юнкеров и студентов, доверчиво погибавших во имя России и ваше, дорогие союзники, и те многие тысячи русских офицеров, которых по той же причине гонят, убивают и преследуют, как собак, и которых вы – бессознательно, конечно! – ныне так безбожно оскорбили вашей нежностью с убийцами и палачами. Для полноты беспамятства надо забыть и то, что завтракать в Париже собирался Вильгельм – Вильгельм II, германский император, а г. Вильсон завтракает лишь по счастливому случаю, переплыв два океана: Атлантический и океан русской крови, пролитой в защиту союзного дела.
Далее: надо совсем не иметь чувства достоинства и даже простой опрятности, надо совсем не знать различия между чистым и грязным, как не знают его умалишенные, употреблять в пищу нечистоты, умываться помоями вместо воды, чтобы с приятной улыбкой проглотить, как подсахаренный ананас, все те оскорбления, насмешки, глумливые издевательства и откровенные чистосердечные пинки, какими награждались представители всех союзных народов в большевистском Петрограде. Я не говорю об аресте румынского посла г. Диаманди, против которого в свое время протестовали даже абиссинцы: г. Диаманди настолько не «великая держава», что ему незачем сходить с ума, чтобы скромно и с достоинством молчать. Не говорю о швейцарском посланнике и других малых сих, невинная нейтральность которых также пострадала от беззастенчивой руки большевика. Не смею говорить и о г. Вильсоне, который своевременно, в ответ на свою сочувственную радиотелеграмму свежей Советской Власти, получил совсем дикую и горячую «пощечину» от Зиновьева: для христианина и гуманиста это лишь повод подставить другую щеку, что ныне и исполняется! Но – нападение и убийство в английском посольстве? Но соответственное объявление большевиков стоящими вне закона?
SOS
«To, что ныне по отношению к истерзанной России совершают правительства союзников, есть либо предательство, либо безумиие.
Или: они знают, что такое большевики, которых они приглашают на Принцевы острова для примирения их с растерзанной их же руками и окровавленной, умирающей Россией, – тогда это простое предательство, отличающееся от других случаев такого же рода лишь своим мировым масштабом…»
Леонид Николаевич Андреев SOS
To, что ныне по отношению к истерзанной России совершают правительства союзников, есть либо предательство, либо безумиие .
Или: они знают, что такое большевики, которых они приглашают на Принцевы острова для примирения их с растерзанной их же руками и окровавленной, умирающей Россией, – тогда это простое предательство, отличающееся от других случаев такого же рода лишь своим мировым масштабом.
Тот элемент неожиданности, что так остро поразил всех верующих в благость и справедливость союзников, есть также вещь обычная для таких случаев: все предательства неожиданны, и если божественный Иисус прекрасно знает, куда и зачем отправляется Иуда, то все ученики его продолжают оставаться в счастливом неведении вплоть до самого классического поцелуя. Впрочем, я не намерен входить в психологию предательства: она всем нам хорошо известна; что же касается обстановки, – вместо нежного поцелуя – радио и Эйфелева башня, – то она естественно меняется и прогрессирует со временем, не создавая никаких новых ценностей по существу. Нет надобности останавливаться на целях предательства, они все те же со времени Иуды: Голгофа для одного, серебреники для другого. Иногда, впрочем, и веревка… Но это уже относится к патологии предательства, а не к его нормальной и здоровой психологии.
Либо другой случай: союзники не знают , что такое большевики, которых они приглашают для дружеской беседы, – и тогда это безумиие .
Ибо теперь, после полуторагодичного властвования большевиков в России, их выступления в Германии и других странах, только безумный может не знать, какую силу зла и разрушения представляют собой эти дикари Европы, восставшие против ее культуры, законов и морали. Нужно совсем не иметь Разума, чтобы не понять простых и ясных поступков, действий и вожделений большевизма. Надо не иметь глаз, как слепому – или иметь глаза, но ничего ими не видеть, – чтобы не различить на поверхности земли этой огромной России, сплошь превращенной в пепел, огонь, убийство, разрушение, кладбище, темницы и сумасшедшие дома, каким стал от голода и ужаса целый город Петроград, да с ним и многие другие. Надо совсем не иметь ушей – или иметь, но ничего ими не слышать, – чтобы не услыхать этих воплей и стонов, воя женщин, писка детей, хрипения удушенных, треска непрерывных расстрелов, что составляют неумолчную песню России в течение последних полутора лет. Надо совсем не знать разницы между правдой и ложью, между возможным и невероятным, как не знают ее сумасшедшие, чтобы не почувствовать социалистического бахвальства большевиков в их неистощимой лжи: то тупой и мертвой, как мычание пьяного, как декреты Ленина, то звонкой и виртуозной, как речи кровавого шута Троцкого, то беспритязательно простой и наивной, как та ложь, какою обманывают маленьких детей, животных… и народы. Что-нибудь вроде клока сена, которым животное заманивают в стойло, или официального заявления Советов, что через Атлантический океан можно перейти вброд, или человеколюбивого приказа: в виду отмены смертной казни, немедленно расстрелять такую-то кучку буржуев. В частности, слух союзных правительств должен быть поражен особым и смертельным недугом, чтобы не слышать не только воплей России (нынче весь мир вопит), но и тех вразумительных и ясных докладов о сущности большевизма, что делались им г. Нюлансом, г. Скавенниусом и другими, очень многими другими, достойными доверия людьми.
Далее: надо совсем не иметь памяти, как не имеют ее умалишенные, чтобы забыть о пломбированных вагонах, о происхождении русского большевизма из недр германского имперского банка и преступной души Вильгельма, о Брестском мире, который германские агенты совершали с теми же германскими агентами, как последнюю возможность победы над Согласием. При этом попутно следует забыть Пруссию и Галицию, до насыщения пропитанные русской кровью, и Корниловых – Калединых, павших одиноко жертвою долга и союзной верности, и адмирала Щастного, и Духонина, и разрушенный Ярославль, и мальчиков юнкеров и студентов, доверчиво погибавших во имя России и ваше, дорогие союзники, и те многие тысячи русских офицеров, которых по той же причине гонят, убивают и преследуют, как собак, и которых вы – бессознательно, конечно! – ныне так безбожно оскорбили вашей нежностью с убийцами и палачами. Для полноты беспамятства надо забыть и то, что завтракать в Париже собирался Вильгельм – Вильгельм II, германский император, а г. Вильсон завтракает лишь по счастливому случаю, переплыв два океана: Атлантический и океан русской крови, пролитой в защиту союзного дела.
Далее: надо совсем не иметь чувства достоинства и даже простой опрятности, надо совсем не знать различия между чистым и грязным, как не знают его умалишенные, употреблять в пищу нечистоты, умываться помоями вместо воды, чтобы с приятной улыбкой проглотить, как подсахаренный ананас, все те оскорбления, насмешки, глумливые издевательства и откровенные чистосердечные пинки, какими награждались представители всех союзных народов в большевистском Петрограде. Я не говорю об аресте румынского посла г. Диаманди, против которого в свое время протестовали даже абиссинцы: г. Диаманди настолько не «великая держава», что ему незачем сходить с ума, чтобы скромно и с достоинством молчать. Не говорю о швейцарском посланнике и других малых сих, невинная нейтральность которых также пострадала от беззастенчивой руки большевика. Не смею говорить и о г. Вильсоне, который своевременно, в ответ на свою сочувственную радиотелеграмму свежей Советской Власти, получил совсем дикую и горячую «пощечину» от Зиновьева: для христианина и гуманиста это лишь повод подставить другую щеку, что ныне и исполняется! Но – нападение и убийство в английском посольстве? Но соответственное объявление большевиков стоящими вне закона?
И наконец: имея глаза и уши, имея разум и волю, – надо быть или таким же дикарем, как сами большевики, или человеком, который страдает нравственным помешательством, чтобы остаться равнодушным к бесчеловечной деятельности большевиков и называть ее каким-нибудь другим именем, кроме преступления, убийства, лжи и грабежа. Нужно быть самому нечеловечески, скотски или безумно безнравственным, чтобы называть «внутренними делами» тот случай, когда здоровенный мерзавец насилует женщину или жестокая мать истязает ребенка, – и не вмешиваться под тем предлогом, что упомянутые действия некоторой группой людей называются «социализмом» или «коммунизмом». Есть слова священные, и велико их очарование для живой человеческой души, но когда эти зловещие шуты своих темных и злых китайцев, нанятых для убийства, называют «авангардом китайской революционной демократии», – то нужно иметь не живую, а мертвую душу, чтобы пойти на эту жалкую и постыдную приманку. Здесь наглою шумихою ходячих терминов нагло замазывается преступное существо дела: наем желтолицых убийц для истребления европейцев – случай, доселе небывалый в летописях самой злой европейской тирании!.. И страшно сказать: одурелая Европа уже год смотрит во все глаза на этих экзотических зверей, которых кормят нашим телом, – и все еще не может сообразить, что такое перед нею: «авангард демократии» – или авангард чертей, выброшенных адом для уничтожения несчастной земли. Зовут на Принцевы острова!
notes
Примечания
1
SOS. – сокращенное от «save our souls», в переводе: «Спасите наши души!» – условный знак по английскому радиокоду, с которым обращаются за помощью гибнущие суда. – Прим. Л. Андреева .
-------
| сайт collection
|-------
| Леонид Николаевич Андреев
| SOS
-------
To, что ныне по отношению к истерзанной России совершают правительства союзников, есть либо предательство, либо безумиие.
Или: они знают, что такое большевики, которых они приглашают на Принцевы острова для примирения их с растерзанной их же руками и окровавленной, умирающей Россией, – тогда это простое предательство, отличающееся от других случаев такого же рода лишь своим мировым масштабом.
Тот элемент неожиданности, что так остро поразил всех верующих в благость и справедливость союзников, есть также вещь обычная для таких случаев: все предательства неожиданны, и если божественный Иисус прекрасно знает, куда и зачем отправляется Иуда, то все ученики его продолжают оставаться в счастливом неведении вплоть до самого классического поцелуя. Впрочем, я не намерен входить в психологию предательства: она всем нам хорошо известна; что же касается обстановки, – вместо нежного поцелуя – радио и Эйфелева башня, – то она естественно меняется и прогрессирует со временем, не создавая никаких новых ценностей по существу. Нет надобности останавливаться на целях предательства, они все те же со времени Иуды: Голгофа для одного, серебреники для другого. Иногда, впрочем, и веревка… Но это уже относится к патологии предательства, а не к его нормальной и здоровой психологии.
Либо другой случай: союзники не знают, что такое большевики, которых они приглашают для дружеской беседы, – и тогда это безумиие.
Ибо теперь, после полуторагодичного властвования большевиков в России, их выступления в Германии и других странах, только безумный может не знать, какую силу зла и разрушения представляют собой эти дикари Европы, восставшие против ее культуры, законов и морали. Нужно совсем не иметь Разума, чтобы не понять простых и ясных поступков, действий и вожделений большевизма. Надо не иметь глаз, как слепому – или иметь глаза, но ничего ими не видеть, – чтобы не различить на поверхности земли этой огромной России, сплошь превращенной в пепел, огонь, убийство, разрушение, кладбище, темницы и сумасшедшие дома, каким стал от голода и ужаса целый город Петроград, да с ним и многие другие. Надо совсем не иметь ушей – или иметь, но ничего ими не слышать, – чтобы не услыхать этих воплей и стонов, воя женщин, писка детей, хрипения удушенных, треска непрерывных расстрелов, что составляют неумолчную песню России в течение последних полутора лет. Надо совсем не знать разницы между правдой и ложью, между возможным и невероятным, как не знают ее сумасшедшие, чтобы не почувствовать социалистического бахвальства большевиков в их неистощимой лжи: то тупой и мертвой, как мычание пьяного, как декреты Ленина, то звонкой и виртуозной, как речи кровавого шута Троцкого, то беспритязательно простой и наивной, как та ложь, какою обманывают маленьких детей, животных… и народы.
Что-нибудь вроде клока сена, которым животное заманивают в стойло, или официального заявления Советов, что через Атлантический океан можно перейти вброд, или человеколюбивого приказа: в виду отмены смертной казни, немедленно расстрелять такую-то кучку буржуев. В частности, слух союзных правительств должен быть поражен особым и смертельным недугом, чтобы не слышать не только воплей России (нынче весь мир вопит), но и тех вразумительных и ясных докладов о сущности большевизма, что делались им г. Нюлансом, г. Скавенниусом и другими, очень многими другими, достойными доверия людьми.
Далее: надо совсем не иметь памяти, как не имеют ее умалишенные, чтобы забыть о пломбированных вагонах, о происхождении русского большевизма из недр германского имперского банка и преступной души Вильгельма, о Брестском мире, который германские агенты совершали с теми же германскими агентами, как последнюю возможность победы над Согласием. При этом попутно следует забыть Пруссию и Галицию, до насыщения пропитанные русской кровью, и Корниловых – Калединых, павших одиноко жертвою долга и союзной верности, и адмирала Щастного, и Духонина, и разрушенный Ярославль, и мальчиков юнкеров и студентов, доверчиво погибавших во имя России и ваше, дорогие союзники, и те многие тысячи русских офицеров, которых по той же причине гонят, убивают и преследуют, как собак, и которых вы – бессознательно, конечно! – ныне так безбожно оскорбили вашей нежностью с убийцами и палачами. Для полноты беспамятства надо забыть и то, что завтракать в Париже собирался Вильгельм – Вильгельм II, германский император, а г. Вильсон завтракает лишь по счастливому случаю, переплыв два океана: Атлантический и океан русской крови, пролитой в защиту союзного дела.
Далее: надо совсем не иметь чувства достоинства и даже простой опрятности, надо совсем не знать различия между чистым и грязным, как не знают его умалишенные, употреблять в пищу нечистоты, умываться помоями вместо воды, чтобы с приятной улыбкой проглотить, как подсахаренный ананас, все те оскорбления, насмешки, глумливые издевательства и откровенные чистосердечные пинки, какими награждались представители всех союзных народов в большевистском Петрограде. Я не говорю об аресте румынского посла г. Диаманди, против которого в свое время протестовали даже абиссинцы: г. Диаманди настолько не «великая держава», что ему незачем сходить с ума, чтобы скромно и с достоинством молчать. Не говорю о швейцарском посланнике и других малых сих, невинная нейтральность которых также пострадала от беззастенчивой руки большевика. Не смею говорить и о г. Вильсоне, который своевременно, в ответ на свою сочувственную радиотелеграмму свежей Советской Власти, получил совсем дикую и горячую «пощечину» от Зиновьева: для христианина и гуманиста это лишь повод подставить другую щеку, что ныне и исполняется! Но – нападение и убийство в английском посольстве? Но соответственное объявление большевиков стоящими вне закона?
И наконец: имея глаза и уши, имея разум и волю, – надо быть или таким же дикарем, как сами большевики, или человеком, который страдает нравственным помешательством, чтобы остаться равнодушным к бесчеловечной деятельности большевиков и называть ее каким-нибудь другим именем, кроме преступления, убийства, лжи и грабежа. Нужно быть самому нечеловечески, скотски или безумно безнравственным, чтобы называть «внутренними делами» тот случай, когда здоровенный мерзавец насилует женщину или жестокая мать истязает ребенка, – и не вмешиваться под тем предлогом, что упомянутые действия некоторой группой людей называются «социализмом» или «коммунизмом». Есть слова священные, и велико их очарование для живой человеческой души, но когда эти зловещие шуты своих темных и злых китайцев, нанятых для убийства, называют «авангардом китайской революционной демократии», – то нужно иметь не живую, а мертвую душу, чтобы пойти на эту жалкую и постыдную приманку. Здесь наглою шумихою ходячих терминов нагло замазывается преступное существо дела: наем желтолицых убийц для истребления европейцев – случай, доселе небывалый в летописях самой злой европейской тирании!.. И страшно сказать: одурелая Европа уже год смотрит во все глаза на этих экзотических зверей, которых кормят нашим телом, – и все еще не может сообразить, что такое перед нею: «авангард демократии» – или авангард чертей, выброшенных адом для уничтожения несчастной земли. Зовут на Принцевы острова!
Перечисленные дефекты, какие необходимы для того, чтобы не знать большевика, дают в целом законченный образ совершенного Безумца – человека, лишенного зрения и слуха, памяти и сознания, разума и воли, человека, страдающего нравственным умопомешательством, грязного и тупого. Никто, однако, не может допустить мысли, чтобы во главе величайших современных держав стояли простые пациенты из сумасшедшего дома. Их всему миру известные имена, их энергичная и вполне разумная деятельность в продолжение войны, наконец, то уважение, которое до сих пор питали к ним даже враги, делают такую мысль не только нелепой и недопустимой, но даже оскорбительной. Конечно, они не сумасшедшие!
Но если это не безумие, то…?
Как ни ясен неизбежный вывод, я пока остерегусь его делать. Жизнь не всегда подчиняется суровой и прямолинейной логике. Основы человеческих действий так сложны и многообразны – в частности, искусство политики, как и черная магия, столь темное и тонкое дело, что и здесь помимо двух указанных объяснений: предательство или безумие, могут существовать и иные побудительные причины, затерявшиеся в лабиринте громких слов, в пышности декораций и торжественности завтраков, цилиндров, приемов, процессий и экскурсий по развалинам. Со всех фотографий на меня успокоительно смотрят зубы г. Вильсона, обнаженные широкой и радостной улыбкой, и многие другие такие же обнаженные зубы сопутствуют ему, – но я положительно не уверен в искренности этой успокоительной и беспечной улыбки. Так ли ясна душа г. Вильсона, как его фотографическое лицо?
Так ли спокойны и тверды мысли г. Л. Джорджа, как выражение его фотографических глаз? Нет ли там некоторых тайных опасений, неразрешенных колебаний, некоторой смутной нерешительности, основанной на каких-то неясных расчетах?
Тогда не надо и прямого предательства, чтобы совершалось то, что свершилось, и танцующий убийца-большевик отправился на прекрасные острова. И – возвращаясь к Евангелию, столь дорогому для г. Вильсона, – не надо ли тогда классический и страшный образ Иуды заменить другим образом, не менее классическим, но гораздо более простым, распространенным и общечеловечным: Пилата, умывающего руки?
Пилат знал, что Иисус – праведник. Об этом предупреждала его и жена. И он не был ни безумен, ни подл, но он был – Пилат. И сказав: «не повинен в крови праведника сего», он умыл руки и отправил праведника на суд к Каиафе. Каиафа послал к Анне. Анна – обратно к Каиафе… И разве отсыл России на Принцевы острова не напоминает этого хождения по честным судьям – с веревкою на шее? Ходи и ты, Россия, пока доходишься до креста! Не повинны в крови твоей ни г. Вильсон, ни г. Джордж – разве мир не видел, как они умывали руки? Все видели, и многие услужливо подавали полотенце.
Однако: стоило ли вначале кричать так громко, чтобы кончить – Пилатовым фальцетом? Стоило ли вступаться за нейтралитет Бельгии, защищать Сербию, поднимать миллионы людей на миллионы, проливать моря крови, грозить Германии Страшным Судом за ее бесчеловечность, рыдать над Лувеном и Лузитанией, клясться и взывать к небу, пять лет истово бить себя кулаком в грудь перед богом Человечности – и кончить умывальником! Обвороженный речами, декламациями и клятвами, как светлейшего праздника, как Воскресения всех мертвых ждал мир победы Согласия; ее ждали и мертвые, чьей жизнью было куплено дорогое торжество. Люди верили, что с победою этих хороших господ, которые так хорошо говорят о добре и зле, на землю вступит сама Справедливость: что мир, принесенный ими, будет истинным миром, а не новой кровью, огнем и мукой, истреблением беззащитных, пределом нечеловеческих страданий.
И когда над окровавленною землею прозвучал колокол победы – сколько бледных лиц озарилось улыбкой надежды и счастья, – как почернели и исказились зловещие лица убийц, ужаснувшихся перед лицом воскресшего Закона! Это были сказочно-прекрасные, фантастические дни, когда улыбнулся измученный, мрачный Петроград и поверил в англичанина, как в Бога; это были странные и счастливые сны, грезы мученического безумия, когда в каждом выстреле угадывали английскую пушку и бегали на Неву, чтобы посмотреть на английский флот, «прибывший ночью». И дрожали убийцы, и достаточно было показать только чучело англичанина, чтобы вся эта Каинада обратилась в паническое бегство. И… что вышло?
Обмануты живые и мертвые! С нелепым упорством вы гоняетесь за старым, жалким, бессильным Вильгельмом, чтобы судить его за грехи народа – и дружески протягиваете руку здоровенным молодым убийцам и ворам, чудовищам и уродам, которые продолжают проливать кровь невинных… Да, она льется бессмысленно и страшно, и в этой бессмысленности – ужас и преступления большие, нежели в пятилетней войне. И воспрянул духом обласканный убийца, и уже не хочет бежать, и насмехается над вами, и не боится даже живого англичанина, так как принимает его только за чучело.
«Война кончена! Больше ни одного убийства! Долой оружие!» – вот тот грозный и благостный приказ, которого ждали люди от Согласия и его силы, увенчанной победою. А вместо того – тихое шипение выдохшейся гуманности, которою г. Вильсон обрызгивает раскаленные угли… И кровь, кровь, кровь! По-прежнему трещат выстрелы, кем-то берутся и кем-то отдаются города, кого-то бьют и режут, что-то разрушают и уничтожают. С силою лесного пожара, раздуваемого ураганом, распространяется кровавый и бессмысленный Бунт, пробирается под землею, вспыхивает за спиной и по бокам, бросает искры на солому – и не в силах противиться ему ослабевшая Европа, нервно обессиленная пятью годами лишений, еще не вышедшая из полосы того психологического возбуждения, что создалось войной и ныне превращает все европейские массы в группы неуравновешенных людей, в податливый и беспомощный объект для самых диких внушений. Нерешительность и внутренняя двойственность вождей «мировой политики», помешавшая им сразу и определенно встать на ту или иную сторону, все дальше вовлекает их в смертоносные объятия Бунта, который уже удушил Революцию в России, душит ее в Германии и не нынче-завтра всю Европу (а за нею и Америку) превратит в арену повальной резни и разбоя, войны всех против всех. Сегодня нет электричества в Берлине, завтра в Лондоне не хватит угля, а пройдут еще недели, и кто знает? – быть может, остановятся все дороги, замрут в своих гаванях пароходы с хлебом, и костлявый Голод воцарится над Европой, выметая последние живые остатки правых и виновных…
Так мстит Судьба за нарушение клятв, какими клялось Согласие перед богом Человечности. Да, они были нарушены всенародно и громко в тот роковой момент, когда Эйфелева башня с высоты своей начала рассылать приглашения убийцам и жертвам, – и это подтвердили те честные русские деятели, что с презрением и ужасом отвергли лицемерное, малодушное и губительное приглашение. Обмануты живые и мертвые, – и об одном нужно молить жестокую Судьбу: чтобы дала она время одуматься; – если не поздно! – задержала на миг свою карающую руку… И не осуществила мрачных предчувствий того, кто уже видел разрушение своей родной страны.
И не к правительствам Согласия, уже сказавшим свое тяжелое слово, обращен мой молитвенный вопль: «Спасите наши души!» Нет, не к ним, нарушителям клятв, а к вам, люди Европы, в благородство которых я верю неизменно, как верил всегда.
Как телеграфист на гибнущем пароходе, что сквозь ночь и тьму шлет последние призывы: «Скорее на помощь! Мы гибнем. Спасите наши души!» – так и я, движимый верою в человеческую благость, бросаю в темное пространство мою мольбу о гибнущих людях. Если бы вы знали, как темна ночь над нами. Слов нет, чтобы рассказать об этой тьме!
Кого я зову? Я не знаю. Но разве телеграфист знает, кого он зовет? Быть может, на тысячи миль пустынно море, и нет живой души, что услышала бы его мольбу. Ночь темна. Быть может, кто-то далекий и услышит его, но подумает: «Зачем я пойду так далеко? Я и сам могу погибнуть!» – и продолжит свой ночной невидимый путь. Ночь темна, и море страшно. Но он верит и зовет настойчиво, зовет до последней минуты, пока не погаснет последний свет и не умолкнет навсегда бессильное радио.
Во что он верит?
Он верит в человека, как и я. Он верит в закон человеческой любви и жизни: нельзя, чтобы один человек не помог другому, когда тот погибает. Не может быть, чтобы человек без борьбы и помощи отдал другого человека морю и смерти. Не может быть, чтобы никто не пришел на помощь зовущему. Кто-то должен прийти. Я не знаю его имени, но я ясно прозреваю его человеческие черты, его душу, сродную моей. Сквозь холод и ненастье я почти чувствую теплое прикосновение его энергичной и дружеской руки, напряженной волею к помощи и человеческим сочувствием. Я ощущаю эту волю к помощи, которая напрягает его мышцы, делает зоркими глаза, озаряет светом и решимостью его быстрый и твердый человеческий ум. Я его вижу, я его знаю, я его жду – это человек!
Не о помощи Народу Русскому я его прошу. Это слишком велико – Народ Русский, чтобы спасать его: над его жизнью и смертью властен только Бог! В эти скорбные дни, когда презрение, издевательства и насмешка глупцов стали уделом больной и поверженной России, я с гордостью ношу имя русского и твердо верю в ее грядущую славную жизнь. Так же твердо, как верю в твое будущее, благородная Франция, и твое, Германия, наш побежденный враг, и в твое, старая и мудрая Европа, мать мира и наша общая мать! Такие колоссы, как Народ Русский, не погибают! Придут ли правительства Согласия на помощь своему союзнику России или предоставят ей самой выбираться из гнилой трясины, – Россия в урочный час встанет со своего одра и выйдет просветленно и по праву займет свое место среди великих народов мира. То, что так страшно для нас, маленьких и смертных людей, живущих мгновением, – то лишь единый удар сердца для великого и бессмертного народа. Сотнею тысяч погибших больше или сотнею тысяч меньше, годами страданий больше или меньше, – что это значит для России с ее великой и неисповедимой судьбою?
Нет, не о помощи Народу Русскому прошу я тебя, человек. Но вот эти тысячи, которых «больше или меньше», вот эти тысячи людей, у которых жизнь единственна и так мгновенна и которые гибнут ежечасно в невыносимых страданиях – или живут, но так, что это хуже всякой смерти! Это неважно, что они называются «русскими», – важно, что это люди, страдания которых начались так давно и продолжаются бесконечно, продолжаются беспросветно, как в настоящем аду, из которого нет выхода и над которым безраздельно господствуют злые и страшные силы. Их страдания еще можно сократить, смерть еще можно отвлечь от их голов, и о спасении их душ я посылаю мою человеческую мольбу.
Мой друг, я не стану рассказывать тебе, как нам больно и страшно в нашей теперешней России, в нашем мученическом Петрограде. Я не смогу рассказать. Все, что я попробую рассказать, будет бледно и ничтожно наряду с действительностью. Чтобы рассказать, нужны слова, а нынче все слова, как и деньги, стали фальшивыми и уже не стоят того, что в них сказано: целые горы словесной лжи нагромоздились в мире – и под этой грудою бессильным и вялым кажется правдивое слово, отраженное тысячью уродливых теней. Как раскрывать уста для молитвы, когда престолослужительствует сам пьяный Сатана? Вот я скажу слова: ужас – убийство – кровь… и что это скажет уху, в течение пяти лет почти не слыхавшему иных слов? Вот я стану описывать ужасы вымирающего Петрограда – и разве это не прозвучит чем-то старым, уже рассказанным когда-то, а в худшем случае покажется жалкой выдумкой романиста, патетическим преувеличением адвоката, который хлопочет за своего клиента?
Нет, я не стану рассказывать ни о количестве, ни о качестве наших страданий: уже достаточно слов сказано другими, и новых слов не найдется на человеческом языке. Но на одно свойство этих страданий я позволю себе указать: это – чувство беззащитности для себя и чувство безнаказанности для убийц. Не так страшно умирать или терпеть страдания, граничащие со смертью, когда ты чувствуешь за собой руку Закона, который так или иначе, рано или поздно, но не позволит безнаказанно проливать твою кровь, не уподобит тебя простой бутылке кваса, которую походя вылил на мостовую кто-то пьяный и беззаботный. Не страшно умирать, когда ты еще веришь в совесть убийцы и думаешь, что в ней он найдет, рано или поздно, свою кару. Не страшно умирать, но невыносимо больно страдать, когда это происходит на площади, среди бела дня, под равнодушными взорами людей и самого Неба – и знать, умирая, что нет совести у убийцы, что он сыт, весел и богат, что под покровом лживых слов он не только не потерпит кары, но заслужит чей-то восторг, чье-то уважение и низкие поклоны! Страшно, когда детишки голодны и умирают, а убийцы сыты, и Троцкий в свой рот опрокидывает последнюю бутылку молока! Страшно знать, что для мертвецов не хватает могил в Петрограде, а для этих господ открыты дороги не только на Принцевы острова, но и по всему миру, что с их награбленным богатством им доступны все лучшие климаты, все лучшие места продажной земли! Невыносимо думать, умирая, что на чьих-то бесчеловечных весах ты весишь не больше мошки и твоя драгоценная жизнь выбрасывается из мира, как плевок!
И я не знаю, насколько моя вера в человека может найти себе отклик в мученическом Петрограде: там едва ли верят не только в человека, но и в Бога. И это: потеря всех верований в человеческую и божескую справедливость, безнаказанное попрание всех высших свойств человеческой души – есть страдание большее и горшее несравненно, нежели все физические муки в большевистских застенках. Оттого мы все почти сумасшедшие, оттого даже наиболее стойких из нас лишь тонкая грань отделяет от последнего отчаяния и самоубийства. Трудно сохранять жизнь – почти счастьем кажется избавление от нее.
Кто знает – быть может, и это мое обращение к тебе есть также сумасшествие, которым я охвачен наравне с другими: может быть, тебя нет совсем, я ловлю только призрак человека… Нет, я верю в тебя, но скажу горькую правду: все силы свои должен я собрать для этой веры, для этого неуместного вопля, все бесплодие которого минутами так ясно представляется моему уму. Нет, я еще верю в тебя – и сделай же так, человек, чтобы моя вера стала верою и тех несчастных, кто сейчас, в эту минуту, томится отчаянием в беспросветном Петрограде и уже подымает руку, чтобы убить себя и своего ребенка. Это гибнет душа человека!
Мой друг, встань и протяни нам руку. Каждый отдельный француз – я обращаюсь к тебе и тебя зову. Пусть или слабосильны, или ошибаются твои вожди – исправь их ошибки и твоею силою умножь и подкрепи их силу! Еще ребенком я научился любить и уважать тебя, француз, и в истории твоей жизни искать великих образцов рыцарства и великодушного благородства. От тебя я узнал о свободе, равенстве и братстве, с ними жил всю жизнь, с ними хочу и умереть. С тобою я плакал, когда германские полчища топтали твою прекрасную Францию, и знаю, ты не засмеешься над моими теперешними слезами.
И ты, каждый отдельный англичанин, – к тебе я обращаюсь: спаси наши души! Это ты, на твоем языке, создал этот призыв, который стал законом на всех морях и властно поворачивает к гибнущему судну носы всех кораблей, – и ты не оставишь его звучать напрасно. Когда Германия во весь голос распевала о своей ненависти к тебе, уже тогда в ее голосе звучали страх и сознание неминуемой гибели: она знала, что это ты – тот человек, у которого слово подобно закону и обещание равно исполненному делу. Нас еще надо называть по имени, но достаточно сказать одно слово – человек, чтобы сразу узнать англичанина. Встань же, человек, и протяни руку: здесь гибнут люди, здесь гибнут женщины и дети!
И ты, каждый отдельный американец, – тебя я зову. Ты молод и богат, ты широк духом и энергичен, ты хочешь, чтобы факел твоей Свободы бросил свет и на далекую Европу – приди же и взгляни, как нам тяжело, в каком бесчеловечном рабстве томится наше тело и дух. Только взгляни, и, уверяю тебя, ты ужаснешься, проклянешь тех обманщиков и лжецов, что злейшую тиранию выдавали тебе за порыв к свободе всего русского народа!
И ты, каждый отдельный итальянец, – и ты, японец, швед, индус, и кто бы ты ни был: среди всех народов существуют благородные люди, и каждого человека я зову – каждого в отдельности! Ибо настало время, когда не за кусок земли, не за господство и деньги, а за человека, за его победу над зверем, должны бороться люди всей земли. Поймите, что это не революция, то, что происходит в России, уже началось в Германии и оттуда идет дальше, – это Хаос и Тьма, вызванные войною из своих черных подполий и тою же войною вооруженные для разрушения мира!
Леонид Николаевич Андреев
To, что ныне по отношению к истерзанной России совершают правительства союзников, есть либо предательство, либо безумиие .
Или: они знают, что такое большевики, которых они приглашают на Принцевы острова для примирения их с растерзанной их же руками и окровавленной, умирающей Россией, – тогда это простое предательство, отличающееся от других случаев такого же рода лишь своим мировым масштабом.
Тот элемент неожиданности, что так остро поразил всех верующих в благость и справедливость союзников, есть также вещь обычная для таких случаев: все предательства неожиданны, и если божественный Иисус прекрасно знает, куда и зачем отправляется Иуда, то все ученики его продолжают оставаться в счастливом неведении вплоть до самого классического поцелуя. Впрочем, я не намерен входить в психологию предательства: она всем нам хорошо известна; что же касается обстановки, – вместо нежного поцелуя – радио и Эйфелева башня, – то она естественно меняется и прогрессирует со временем, не создавая никаких новых ценностей по существу. Нет надобности останавливаться на целях предательства, они все те же со времени Иуды: Голгофа для одного, серебреники для другого. Иногда, впрочем, и веревка… Но это уже относится к патологии предательства, а не к его нормальной и здоровой психологии.
Либо другой случай: союзники не знают , что такое большевики, которых они приглашают для дружеской беседы, – и тогда это безумиие .
Ибо теперь, после полуторагодичного властвования большевиков в России, их выступления в Германии и других странах, только безумный может не знать, какую силу зла и разрушения представляют собой эти дикари Европы, восставшие против ее культуры, законов и морали. Нужно совсем не иметь Разума, чтобы не понять простых и ясных поступков, действий и вожделений большевизма. Надо не иметь глаз, как слепому – или иметь глаза, но ничего ими не видеть, – чтобы не различить на поверхности земли этой огромной России, сплошь превращенной в пепел, огонь, убийство, разрушение, кладбище, темницы и сумасшедшие дома, каким стал от голода и ужаса целый город Петроград, да с ним и многие другие. Надо совсем не иметь ушей – или иметь, но ничего ими не слышать, – чтобы не услыхать этих воплей и стонов, воя женщин, писка детей, хрипения удушенных, треска непрерывных расстрелов, что составляют неумолчную песню России в течение последних полутора лет. Надо совсем не знать разницы между правдой и ложью, между возможным и невероятным, как не знают ее сумасшедшие, чтобы не почувствовать социалистического бахвальства большевиков в их неистощимой лжи: то тупой и мертвой, как мычание пьяного, как декреты Ленина, то звонкой и виртуозной, как речи кровавого шута Троцкого, то беспритязательно простой и наивной, как та ложь, какою обманывают маленьких детей, животных… и народы. Что-нибудь вроде клока сена, которым животное заманивают в стойло, или официального заявления Советов, что через Атлантический океан можно перейти вброд, или человеколюбивого приказа: в виду отмены смертной казни, немедленно расстрелять такую-то кучку буржуев. В частности, слух союзных правительств должен быть поражен особым и смертельным недугом, чтобы не слышать не только воплей России (нынче весь мир вопит), но и тех вразумительных и ясных докладов о сущности большевизма, что делались им г. Нюлансом, г. Скавенниусом и другими, очень многими другими, достойными доверия людьми.
Далее: надо совсем не иметь памяти, как не имеют ее умалишенные, чтобы забыть о пломбированных вагонах, о происхождении русского большевизма из недр германского имперского банка и преступной души Вильгельма, о Брестском мире, который германские агенты совершали с теми же германскими агентами, как последнюю возможность победы над Согласием. При этом попутно следует забыть Пруссию и Галицию, до насыщения пропитанные русской кровью, и Корниловых – Калединых, павших одиноко жертвою долга и союзной верности, и адмирала Щастного, и Духонина, и разрушенный Ярославль, и мальчиков юнкеров и студентов, доверчиво погибавших во имя России и ваше, дорогие союзники, и те многие тысячи русских офицеров, которых по той же причине гонят, убивают и преследуют, как собак, и которых вы – бессознательно, конечно! – ныне так безбожно оскорбили вашей нежностью с убийцами и палачами. Для полноты беспамятства надо забыть и то, что завтракать в Париже собирался Вильгельм – Вильгельм II, германский император, а г. Вильсон завтракает лишь по счастливому случаю, переплыв два океана: Атлантический и океан русской крови, пролитой в защиту союзного дела.
Далее: надо совсем не иметь чувства достоинства и даже простой опрятности, надо совсем не знать различия между чистым и грязным, как не знают его умалишенные, употреблять в пищу нечистоты, умываться помоями вместо воды, чтобы с приятной улыбкой проглотить, как подсахаренный ананас, все те оскорбления, насмешки, глумливые издевательства и откровенные чистосердечные пинки, какими награждались представители всех союзных народов в большевистском Петрограде. Я не говорю об аресте румынского посла г. Диаманди, против которого в свое время протестовали даже абиссинцы: г. Диаманди настолько не «великая держава», что ему незачем сходить с ума, чтобы скромно и с достоинством молчать. Не говорю о швейцарском посланнике и других малых сих, невинная нейтральность которых также пострадала от беззастенчивой руки большевика. Не смею говорить и о г. Вильсоне, который своевременно, в ответ на свою сочувственную радиотелеграмму свежей Советской Власти, получил совсем дикую и горячую «пощечину» от Зиновьева: для христианина и гуманиста это лишь повод подставить другую щеку, что ныне и исполняется! Но – нападение и убийство в английском посольстве? Но соответственное объявление большевиков стоящими вне закона?
И наконец: имея глаза и уши, имея разум и волю, – надо быть или таким же дикарем, как сами большевики, или человеком, который страдает нравственным помешательством, чтобы остаться равнодушным к бесчеловечной деятельности большевиков и называть ее каким-нибудь другим именем, кроме преступления, убийства, лжи и грабежа. Нужно быть самому нечеловечески, скотски или безумно безнравственным, чтобы называть «внутренними делами» тот случай, когда здоровенный мерзавец насилует женщину или жестокая мать истязает ребенка, – и не вмешиваться под тем предлогом, что упомянутые действия некоторой группой людей называются «социализмом» или «коммунизмом». Есть слова священные, и велико их очарование для живой человеческой души, но когда эти зловещие шуты своих темных и злых китайцев, нанятых для убийства, называют «авангардом китайской революционной демократии», – то нужно иметь не живую, а мертвую душу, чтобы пойти на эту жалкую и постыдную приманку. Здесь наглою шумихою ходячих терминов нагло замазывается преступное существо дела: наем желтолицых убийц для истребления европейцев – случай, доселе небывалый в летописях самой злой европейской тирании!.. И страшно сказать: одурелая Европа уже год смотрит во все глаза на этих экзотических зверей, которых кормят нашим телом, – и все еще не может сообразить, что такое перед нею: «авангард демократии» – или авангард чертей, выброшенных адом для уничтожения несчастной земли. Зовут на Принцевы острова!
- 1с предприятие 8.3 закрытие месяца. Как закрывать квартал начинающему бухгалтеру пошаговая инструкция. Настройка учетной политики организации
- Продажа ос в 1с 8.3 бухгалтерия. Как в «1с» отразить продажу основных средств и мнма. Продажа основного средства с восстановлением амортизационной премии
- Расчет и калькуляции себестоимости продукции Расчет себестоимости путем распределения расходов
- Самые счастливые люди на Земле: особенности и интересные факты